Романтика пребывания в шкуре Единорога или На чем держится волшебство

Если вечером пойти из лесу осторожным шагом, оглядываясь, нюхая ветер, вскидывая однорогую голову при каждом шорохе, можно до рассвета выйти на старое распутье с каменным крестом. Там разбежаться с востока на запад и боднуть крест в самую сердцевину. Попадешь с первого раза - превратишься в человека. То есть видом станешь - ну в точности, разве что глаза выдадут, да в них из смертных давно уже не смотрит друг другу никто.
И вот если есть на то охота в начале апреля, можно побежать в село или в поля, или в город на торжище. Посидеть у фонтана на площади, поболтать, поглазеть на соборных горгулий, похихикать жизнерадостно (а ведь всем известно, нет на свете хихиканья жизнерадостнее, чем у Веселого Зверя). Так вот и сманить за собой в лес кого-нибудь пустоголового, пообещать ему всякого, чего и сам не знаешь, да они себе без тебя наворотят и додумают. Сманишь, утянешь в тень деревьев, в озеро свое заветное макнешься, снова голова от рога потяжелеет - и делай после того с глупым, что пожелаешь. Потому что питается Веселый Зверь, как известно, человечиной.

Это, конечно же, присказка была. После такой присказки сказке должно быть про королевины слезы, но я намерен всех обмануть и говорить о другом.
Меня давеча идеалистом обозвали. За что именно из сказанного - не знаю в точности, да и не важно это. И стало мне радостно, как Веселому Зверю в апреле, когда его принимают за человека, а ему и любо, а он и съест. Да, идеалист! Правда ведь, чистая правда, я немало сил положил, чтобы из угрюмого, тяжелого, мало во что верящего подростка превратиться в мечтательное и вальяжно-ленивое существо. И так, и эдак превращался, и зелья пробовал, и заклинания, но то волчья лапа торчит, то на ногу прихрамываю, то соли не выношу - словом, видно, что оборотень. Наконец нашел я одного дракона и поделили мы пополам его сердце - ну, не совсем пополам, у них сердца сложные, ему побольше осталось, но и я не в обиде оказался.
Долго оно в меня врастало, драконье сердце. Я когда на мену соглашался - половина моего сердца на равновесный кусок его - думал о крыльях, о небе, о коронах и замках, о силе и триумфе, словом, о глупостях всяких думал.
Я не знал, как корона давит на голову. Я не знал, как тяжел непарадный меч. Я понятия не имел, что король без королевства - предмет всеобщей насмешки, я не знал, что мне придется отказаться от прежней семьи, а новую я хоть и буду чуять во сне, никогда в этом мире не увижу. Я не скажу теперь, что отказался бы, знай я тогда все это, неправда, не отказался бы, но принял бы большей готовностью, что ли. Впрочем, нусутх.
Я начинал с идеалов, и идеалы эти, как и всякие мечты подростка, не имели изъянов яви. Быль оказалась не сказкой, а тем, чем была. Всю правильность идеалов мне пришлось проверять реальностью - что-то ушло, что-то встало на место, что-то так и осталось смутной дымкой вокруг, на грани, лазейкой в логово дракона. И так смешно и хорошо это теперь - то, что я получил рубцами на своей полиморфной, обманчивой шкуре, то, что выводил букву за буквой на песке у прибоя, выводил так долго, что в конце концов волны устали это смывать; то, что для меня - будни, обычные будни, теперь со стороны выглядит идеалом, причем идеалом эфемерным и даже глупым.
И мне почему-то хочется жизнерадостно хихикать, мое девятикамерное сердце бьется в один ритм с весной, я доволен, как оса, которой выставили под гнездо плошку меда - нипочему, просто так.
Хотя питаюсь я, как известно, по-прежнему человечиной.

питер, 2004