Сказки четвертого часа ночи

буковки

Мне бы куда-нибудь деться, чтобы чуть-чуть согреться, чтобы остановиться, передохнуть, оглядеться, чтобы вперед не гнаться, чтобы в куски не рваться, чтобы об лед не биться, чтоб в полынье не мотаться. Мне бы в тугое тесто, чтобы поменьше места, чтоб в уголке умоститься, чтоб на глаза не попасться, мне бы в такое время, где безопасно остаться, чтобы от книжек тесно, чтобы камин и кресло, мне бы куда угодно, только не в чертово детство.



разговоры с драконами

1.
Это старинное искусство ныне почти утрачено, как утрачено искусство кённинга, недаром язык скальдической поэзии наиболее близок Языку Драконов - и на вкус, и на суть. Ничто никогда не называется прямым наименованием, ни на одну тень не смотрят в упор, только искоса, только обиняками - так можно назвать и увидеть гораздо больше, особенно, если впереди еще много тысяч лет, а золото сосчитано и пересчитано много сотен раз.
Разговор с Драконом - всегда состязание, и не в разговоре загадками, а в умении подать и принять брошенный мяч, подхватить знакомую цитату, ответить намеком на намек. Хорошо пожившему на свете Дракону достаточно взглянуть в глаза человеку, чтобы увидеть, есть ли там второе дно. А, желательно, и третье, и четвертое. Это только Сфинкс уныло бродит по пустыне с загадками для любого встречного - уважающий себя Дракон не станет тратить загадки направо и налево. Уважающему себя Дракону неинтересно услышать отгадку - он ее знает. Любой Дракон знает ответ на сложнейшую загадку, придуманную задолго до загадки о человеке: что такое - зеленое, висит на стене и пищит? Разумеется, это селедка. Но вот пищит или свистит? Может быть, храпит или сопит. Вся соль в вариациях.
Кстати, о соли и других специях: помимо состязания в остроумии и памяти это всегда еще другая игра, и всегда, разумеется, одна и та же: "Смелый Повар или Храбрый Кулинар", и гадать, кто именно из двоих играющих будет Смелый Повар, не приходится.
Есть только одна игра, в которую Драконы играют охотнее, чем в бисер.
Она называется "У меня есть то, чего нет у тебя". Суть ее заключается в том, чтобы как можно дольше держать Дракона в неведенье о чем-то таком, чего у него нет, а это, знаете ли, не так-то просто, потому что в большинстве случаев Дракон в состоянии заполучить все, что в состоянии назвать. В результате на свет иногда появляются удивительные гибриды уже существующих вещей, что не так интересно, и уж совсем редко - вещи, которые получают имя и существование в процессе этой игры. Но поскольку все Драконы талантливые филологи, обыграть их в эту игру практически невозможно. Убогая, хромая на все конечности нежить за результат не считается, по правилам игры результат должен продолжать самостоятельное существование без поддержки Дракона - на самом деле, вовсе без чьей-либо поддержки - так, словно он всегда был приписан к этому миру. Имеет смысл хотя бы умозрительно потренироваться в создании таких вещей, прежде чем идти играть.
Ну, и совет напоследок: отправляясь к Дракону, возьмите с собой хотя бы парочку апельсинов. Драконы очень любят апельсины. Но совершенно не умеют их чистить.

2.
- М-м... это что - хвост у меня такой? Это не мой хвост, это какая-то ящерица потеряла!
- Убери морду у меня из-под руки.
- А глаза у меня светятся, а ты что делаешь?
- Дуракам половину работы не показывают! Убери морду! Поди на кухню, съешь чего-нибудь.
Хлопок холодильника, хихиканье.
- Тут такая колбаса интересная! Штопором!
- Ну так съешь ее! - кричу, не оборачиваясь. Хвост не выходит, это правда. Зато вот морда удалась, и ушки, и гривка.
Возвращается, стуча когтями, даже сквозь ковры слышно.
- А у меня на чешуе вот тут вот, - изгибается, показывает, - лиловатый блик! Ты его нарисуешь?
- Я сказал - морду у меня из-под руки! Займись чем-нибудь, хоть "Властелина Колец" посмотри.
- Фу, там драконов нету!
- Тогда "Шрека"! И не суйся мне больше под руку!
Дуется, уходит к телевизору. Я слышу, как скрипит наш многострадальный диван под его тяжестью. Потом идет вступительная песенка - "фла-аин дра-а-а-агонс!" - ага, еще лучше, "Полет дракона", прекрасный мультик. На час-полтора это его займет.
Это просто мука-мученическая - драконов рисовать. Они никогда не довольны, то ли дело единороги. Те-то прекрасно знают, что всегда останутся лучше любой картинки - и только снисходительно фыркают.
А ведь собирался кошку нарисовать. Ко-ошечку...

3.
Это вовсе не тайна, но знают ее очень немногие, так уж получилось.
Драконы - не люди. Их способ любить и заниматься любовью сильно отличается от человеческого и никак не связан с размножением. Непосредственно в процессе они тесно сплетаются телами, чтобы закрыть сильной чешуей спины уязвимые места, и вскрывают грудную клетку. Из клетки, как птицы, выпархивают все драконьи сердца. Они начинают носиться по телам обоих любовников, играть в салочки и меняться местами. Каждый половозрелый дракон имеет по крайней мере три сердца, и с годами их обычно становится все больше. Если партнер избран надолго, одно из чужих сердец так и остается у него в груди - в обмен на его сердце, оставшееся у партнера. Это, разумеется, приводит обоих к тяжелым, но естественным для дракона обязательствам.
Бывает, человеческие колдуны, - те, у которых амбиций больше, чем ума, - пытаются таким образом достать себе второе сердце. Прикидываются драконом, отводят какому-нибудь молодому ящеру глаза, а потом сбегают буквально из объятий, к досаде и недоумению влюбленного. Впрочем, рано или поздно обманутый дракон их находит. Или какой-нибудь другой дракон - новости среди них распространяются быстро, а забывать они не умеют. И тогда колдун остается вовсе без сердца, не то что с двумя. Кое-кто даже выживает после такой переделки и даже прибавляет в колдовской силе, но представляет после этого опасность только человечьему племени, а до людей драконам обычно нет дела.
Но есть и такие люди, которые готовы сами отдать свое единственное сердце. Ничего, кроме решимости и любви, для этого не нужно, драконья магия - очень сильная вещь.
И после этого ходят, как обычно - с одним сердцем.
Но драконьим.



кошки и другие предметы быта

сказочка про козявочку

Как только гаснет свет, моль начинает уговаривать кошку.
- Ну, пожалуйста, - тянет она, - открой холодильник, ну что тебе стоит-то.
Самой ей не справиться с тяжелой дверцей, она уже бледная от голода, кошке жаль ее, никчемницу, но расстаться с теплой батареей жаль еще больше.
- О-ой, - стонет кошка. - Нету там ничего...
- Пожалуйста-пожалуйста, - зудит моль и начинает отрывисто кашлять. Потом складывает крылья и без сил падает на паркет.
- О-ой, - снова стонет кошка, долго прощается с батареей, наконец спрыгивает и идет к шкафу. Моль немедленно оживает, скачет следом, выписывает круги от нетерпения.
Но в шкафу и в самом деле одна синтетика. Аккуратно развешанная на плечиках, немнущаяся, несъедобная.
- Ну, видишь, - говорит кошка сочувственно.
- А в морозилке?
- Нет уж, туда я не полезу.
Моль снова артистически падает на паркет. Кошка вздыхает, оценивает расстояние до дивана. Потом вспрыгивает на еще теплый монитор, оттуда сигает на приоткрытую дверцу шкафа, цепляется, отчаянно скребет когтями, правой лапой снайперски подцепляет дверцу антресоли, обрушивает какую-то коробку, обрушивается сама, молнией несется под диван, потому что из соседней комнаты уже слышен хозяйский рявк: "Вот блядь!" - и скрип кровати. Хозяин лег в шесть утра, спать ему осталось три часа. Хозяина очень жаль.
Кошка лежит под диваном, вжавшись в пыльный угол и с ненавистью думает: "Чтоб я еще хоть раз!"
Моль запархивает в щель. На антресоли тепло и пахнет шерстью, так сладко пахнет, совсем рядом.
"Шапочка!" - шепчет моль, зарывается в старую шерсть, всхлипывает и впивается зубами.


дневник одной очень больной кошки

Меня тошнит.
Обожемой, как меня тошнит.
А еще Мужчина пристает; нет, я не жалуюсь, он имеет полное право, и я не против, но меня так тошнит...
Ну хорошо, хорошо, да, да, да, милый, о, да, мряяяяя!.. ыэк! Прямо на диван... так неудобно. И тут же мокрая тряпка, и достается, за что? Всемилостивейший кошачий боже, если бы я могла, я бы разве не спрыгнула? Ох, как мне плохо. Пойду, полежу на батарее, погрею мое бурчачее пузо, пузу больно, как они не понимают, что больно и плохо, и мутит, уже второй день мутит. У-уу... Люблю, когда чешут, не люблю, когда трогают нос. Звонить пошел, оставил в покое.
- Киру я могу услышать? Да, здравствуйте. У нас кошку тошнит желчью. Со вчерашнего вечера, и на сытый желудок, и на голодный. На сытый тошнит тем, что. Нет, съесть она ничего не могла, я почти уверен... Смекту я попробую, конечно. Да, спасибо. Но я боюсь за печень и почки. Да, это понятно, и мочу, и кровь, но сейчас-то что... Да, хорошо. Спасибо.
Молоко и шприц - это, знаете ли, слишком, этого я не люблю, а-арряу! Нет, я не хочу, я не люблю молока, да еще и из шприца, да еще в такой унизительной позе, это насилие! Пусти, пусти, мерзавец, коготь тебе в палец, в самое мягкое место, пустиииии!..
Фух, еле вырвалась. Чешет, уговаривает. Свинья. Натуральная свинья... Мр... Все равно буду дуться. Мрррр... урррр... слабые мы существа, женщины... ыэк! Опять на диван. Вот вам ваше молоко, я говорила, что не надо его в меня вливать, особенно с таким привкусом, этого никто не выдержит, вот отмывайте теперь диван и ковер, вот вам.
Но как же мне плохо... И есть хочется до безумия, а этот не дает... Понятное дело, последняя порция еды была вывалена на пододеяльник. Даже не ругал, вздыхал только и ходил с тряпкой. Не люблю я мокрой тряпки, брр, никогда не знаешь, что от нее ждать.
Удалось немного поспать, но какой сон на больной и голодный желудок... Лежу, вздыхаю. Мыр, мыр, чесать идут, да, да, у-у, мне плооооохоо, мыр, мырррр... опять шприц. Вот гады. Сволочи. Живодеры. Все, я надулась. Не кормят и гадость в рот льют.
Но вроде бы полегчало. Всю ночь спокойно проспала на батарее, вот как полегчало. Утром опять тошнит. Господи, когда ж я сдохну, я ж похудела на полкило, я еееесть хочу, а-аа! Никто не любит. Не кормят. Если опять порошком в молоке поить будут - уйду. Умру под лестницей, вот.
Всем дали еды, мне одной дали черт-те что, кашу какую-то, но пахнет вкусно, вон как Серая лезет, она всегда лезет, а ей пальцами по носу, ага, ага! Мне даже полегчало. Так ее, так ее, это все мне, отдельная еда, да, даром что через полчаса наружу выйдет еще большей кашей, зато это только моя еда, вот. Уф. Ну, можно жить. Пойду посплю. Конечно, будет снова тошнить, но хоть какое-то время полный желудок.
Переноска. Зачем тебе переноска? Меня? Меня-я-яааа??
Ай! Ой! Гудят! Боже, как воняет! Боже, как трясет! Я погибну, я чувствую заранее. Погибну, погибну, ай, да что ж это такое! Всплакнуть, что ли, так ведь не поможет. Пришли. Нет, я отсюда не выйду. Я не выйду отсюда, я буду цепляться лапами, а-а!
У-у... измяли, истискали, на почки надавили, на желудок надавили, о, бедный мой живот... что они там несут, что я такое съела... Да, съела, клубок ниток, кусок полиэтилена, шарик от компьютерной мыши, сорок человек, корову и быка, и далее по списку! И теперь погибну во цвете лет, о, несправедливость! Чешут. Ох, чешут. Мр, мр, мрррр, можно, я вцеплюсь когтями в коленку, мне так легче? Спасибо. Мррр...
- Ну, пока мы ждем рентгена, мы вас проколем, и я вам все распишу. Да, с вашего корма надо снимать, а то вы получите гастрит и хроническую почечную недостаточность, сейчас это все цветочками, мы же не хотим, чтобы так было навсегда? Ну вот. Да, я тоже думаю, что в пищеводе ничего нет. Вот еще хирург посмотрит. Одна почка уменьшена, да, анализы обязательно, по моче посмотрим, надо ли делать кровь. Вы сами колете? Ну, отлично. Ты ж моя радость, шерсть так и летит...
Конечно, летит, всю истискали. Чешите теперь. Уррр... А кушать, между прочим, охота. С утра-то было всего ничего. О! И не тошнило ведь больше... Шприц! С иглой! Колют! Эй, полегче! Я тут, между прочим, умираю...
Неужто не умру?
Дома, дома, наконец-то дома, кушать, я хочу кушать, я ужасно хочу кушать, дай мне скорее чего-нибудь, ты же покупал, я видела, у меня за два дня треть миски твоей каши, больше ничего, я хочу куууушать!
Ух, как пахнет! Что? Кон-сер-вы! Мне! А! О! Скорее! Серая, уйди, это не тебе, это мне! Я тебя сама сейчас лапой, так ее, так, еще лучше - веником, ты знаешь, она ведь постоянно лезет мне в миску, просто изо рта вынимает, хотя сыпешь ты всегда из одного и того же пакета, а она все равно лезет, наглая, ведь правда? Ну что ты копаешься, трешь там что-то, таблетки какие-то, я съем, съем, я все съем, давай сюда скорее!
О, божественный (это лесть, божественны исключительно мы, но сейчас можно)! Он всех запер на кухне, они бессмысленно тыкались носами в стекло двери, а я, а я за этой дверью, одна в коридоре, и передо мной миска, и паштет в миске прекрасен, м-м, я ем, не торопясь, аккуратно и нежадно, я выбираю кусочки получше, меня не тошнит, только попа побаливает после укола, но это место мы потом налижем, а Серой - фигу, а не консервы, м-м, чавк, чавк, чавк.
Жизнь прекрасна.


пять предметов, пять времен суток

1. Джезва
Время: то, что в этот день называется утром, то есть промежуток от одиннадцати утра до двух дня, в зависимости от того, во сколько лег.
Действующие лица: тело, дух и джезва.
Дух: Полпервого уже, между прочим...
Кошки (за кадром): Яа-а-ау!
Тело (сонно): Идите к черту, гады, дайте поспать. А ну, слезла с принтера, мерзопакость!
Принтер (за кадром): Бдляк, чавк, вжж, а у меня, между прочим, синий цвет в картридже ожил, тфу бумажку!
Тело (не просыпаясь): Я безмерно счастлив это слышать...
Дух: Кофе.
Тело (жалобно): Яа-а-ау!
Кошки (за кадром, радостно подхватывают): У-я-аау!
Ульяна приходит трогать лапой. Дух бежит на кухню и начинает шарить среди баночек.
Дух (приговаривает): Кофе-кофе-кофе-коофе...
Тело (охренев): Уська, ты чего? Да, хорошо, хорошо, я встаю.
Пошатываясь, встает с кровати, у него кружится голова, тело поспешно садится.
Дух (с упреком): Мог бы и привыкнуть уже.
Тело (беззлобно): Сгинь, нечистая сила.
Дух (настойчиво): Кофе.
Тело (постепенно просыпается): Кофе. Хм. Это мысль.
Тело осторожно идет на кухню. Кошки кидаются под ноги в самом узком месте коридора. Но это происходит каждый день, и тело машинально сохраняет равновесие. Лезет за кормом, рассыпает по мискам. В тот момент, когда тело наклоняется над мисками, его застает второй утренний приступ головокружения.
Тело (быстро садится и упирается лбом в стенку): Ой, бляяяя...
Дух (настойчиво): Кофе!!
Тело кладет в недосягаемое место корм (в кухонный диванчик, очень удобно, из всех шкафов они доставали) и берет в руки джезву. В ней еще со вчера осталось на донышке кофе. Выливает в чашку, выпивает.
Тело: М-м, настоялся... так, что нам сегодня сварить? Корица, мускат, имбирь...
Дух (деловито, но уже не так напористо, пора объединяться с телом): Имбирь. У тебя все еще башка кружится.
Тело: Ага...
Моет джезву, насыпает кофе, заливает водой, начинает колдовать.
Дух (удовлетворенно): Ну вот, так гораздо лучше. Доброе утро.

2. Кольцо
Время: тот период между шестью и девятью вечера, когда дневная пачка работы уже сделана, а я - несколько не в себе. И тем более не в себе, если она не сделана, а график жесточайший, как это часто бывает.
Действующие лица: я и мой перстень с сапфиром, в дальнейшем именуемый просто Кольцо.
Глаза (начинают слезиться, ноют): Мы гуля-а-ать хотим...
Голова (машинально): Ага, еще полстраницы...
Глаза (мстительно): Ах, так! Ну все.
Голова (отрываясь от текста): Какая сволочь отключила видимость?
Глаза (во весь голос): Мы гуля-а-ать хотим! Нам плохо, нам солнце, нам нужны темные очки, унасвчеравапщелопнулсосуд!!
Голова (встряхивается, наконец-то включается в происходящее): Хренассе... может, действительно погулять сходить.
Ноги (радостно выскакивают из-под стола): Гулять, гулять! Гав!
Голова (слабо протестует): А полстраницы...
Глаза молча сговариваются с сосудами, те быстро вызывают мигрень.
Мигрень (неаккуратно втыкается в висок, вкрадчиво): Зва-а-али, родненькие?
Голова (тихо): Караул...
Уши (неохотно вылезают из музыки): А мы плеер возьмем? А то там шумно, радио "Шансон" и разговаривают на языке, где слово "блядь" имеет 249 буквальных значений и 20 000 фразеологических.
Нос (ворчливо): А мне когда плеер будет? А то запах пота из-под парфюма, да заполированный сверху пивом бьет все ваши двадцать тысяч фразеологических!
Голова (охренев): А тебе еще не изобрели!! Что тут происходит? Будет в этом теле порядок или нет?
Тут же очень сильно жалеет, что вообще спросила.
Кольцо (негромко и веско): Прекратить истерику.
Мигрень (мрачно): Предупреждать надо! Была не права, вспылила...
Кольцо (очень знакомым тоном): Вон пошла.
Ноги: Гулять, гулять! Гав!
Голова (приободрившись): Так, плеер, мобильник, темные очки, ключи, кошелек. Все? Валим, пока не передумали.
Глаза (скрываются за темными очками): Ффуууух, как хорошо...
Уши (в плеере): Все-таки роханская скрипка великолепна...
Нос (завистливо): Заткнитесь, гады. О, тут траву скосили... м-м...
Голова (думает о своем): И вот если они действительно дотуда доберутся...
Ноги (перебирают довольно быстро и бодро): Кстати, мы вон там давно не были!
Голова: Хорошо, хорошо. О, мы сейчас сходим в наш двор, мне сегодня снилось, что мы живем напротив, старый такой дом, как раз парадным в первую арку... вот черт, дождь. Ну и ладно.
Глаза: Не ладно, не ладно! У нас очки мокрые! Нам темно! Нам чего-нибудь!
Кольцо (не без ехидства): Вы уверены?
Уши (в плеере): For thon he waes scea he faex waes ford ealra me du and he faex hla... for thon he waes Sceadufaex hla...*
Голова (запрокидывается): СВЕЕЕТ!!
Кольцо (деловито): Хорошо, да будет свет.
Глаза: Уберите эти копченые, мокрые стекла, уберите, уберите немедленно, нам туда, да поворачивайтесь же вы, туда, туда, над мостом, боже, какая радуга...

------------------------
* for he was Shadowfax, Lord of all Horses, (Rohirric)

3. Волшебная машинка для набивки сигарет
Время: примерно половина восьмого вечера. Очень тепло и очень тихо.
Действующие лица: машинка для набивки сигарет, города.
Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором.
Вильнюс.
Стоит выйти на берег реки, моментально оказываешься в том Вильно, который два века назад.
Ничто не изменилось, кричат толстые тетки, звякает колокольчик на двери маленькой аптеки, мечется белье на веревках, вода прошедшего ливня несется вниз по булыжнику мостовой. О том, что спадает жара, возвещает колокольный звон, пять вечера, пора служить Богу.
Крыши и башни, дворы и переулки, магазинчики сувениров и кофейни тасуются, как колода карт, джокеров полон рукав, колоды все время разные. Когда затертая игральная, из какого-нибудь притона, неоднократно крапленая, но полная. А когда - совсем новенькая, только что из типографии, ее только для виду немного выпачкали и засалили. Но в этой колоде много пробелов, и недостающие картинки кем-то дорисованы от руки. Смерть и Повешенный, и Четверка Мечей, и Девятка Чаш.
В двух моих окнах днем видны три башни и множество крыш, - и на свету это смешное барокко. Ночью же они превращаются в сказочные призраки, то ли строения, то ли скалы, в пятнах голубого и желтого света. Весь день облака на лету отъедают от них по кусочку, а за ночь башни нарастают снова. Слышится музыка и постоянное хлопанье крыльев. Жара и грозы каждый день. Липы пахнут так, что ложишься на ветер и плывешь в этом золотом мареве, а где нет лип, там цветет жасмин или скошена трава. Воздух можно резать ломтями и есть на завтрак. Смерть и Повешенный, и Четверка Мечей, и Девятка Чаш. И Близнецы, хоть я и не знаю, из какой они колоды.
Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Ялта.
Маленькая табачная лавочка на набережной материализовалась из ниоткуда: крошечная дверь в стене, запахи - как в табачном раю, немного старого дерева, немного старых трав. Нашлись гильзы, нашелся свежий табак, а машинка у меня своя.
Над морем - странное марево, оно смешивается с сигаретным яблочным дымом. На краю мира начинает мигать маяк, белая башня, и сквозь марево я вижу, как на мгновение он раздваивается - две высокие башни с горящими окнами, те, что загорались в сумерках сбоку от мансарды. Сигарета докурена, я лезу в кисет, проделываю весь ритуал заново, передергиваю машинкой, как затвором. Маяк подмигивает с края мира. Сейчас совсем стемнеет, и море будет обозначать только полоса беспокойного прибоя. А дальше чернота и маяк. Или близнецы миссионерской церкви.
Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Киев.
Жить бы где-нибудь здесь.
На горке над Крещатиком, где-нибудь сбоку от Лютеранской улицы, смотреть на Город сверху, как смотрят птицы, недоумевать вместе с ними.
Бродить целыми днями, пинать круглые, гладкие каштаны, шевелить большепалые листья, ловить свет, как дождь, ртом и руками, слизывать с пальцев. Болтать с химерами и капителями колонн - они все болтливые, удержу нет, все химеры хихикают, все колонны пытаются корни пустить, даром что коринфский ордер, имперское чванство, он все равно заканчивается башенкой набекрень, как шляпкой на городской сумасшедшей.
Или осесть на Андреевском, бегать вверх-вниз по всем его лесенкам, по холмам и горкам, считать купола над городом, как ворон на деревьях - один полетел, два остались. Или схорониться в яблоневом саду за калиткой в Лавре. Залезть кошкой в медуницу, сунуть нос в пахучие травы, листву под бок подгрести и дремать, пока не настанут морозы, а там уж можно куда-нибудь под крыльцо или еще что придумать.
И растягивать, растягивать эту осень, этот золотой свет, этот золотой лист, этот каштановый град на всех улицах, тянуть ее, сколько возможно, как долгую, долгую ноту высоким соборным голосом, удержать осень за золотую косу, посадить над Днепром, как Лорелей, пусть сидит всем на гибель, косы чешет, ворошит листья, ворожит солнце. И жить бы где-нибудь здесь у нее под боком, хоть химерой на доме, хоть камнем в звонкой брусчатке, хоть каштановым паданцем в листьях, только бы жить где-нибудь.
Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Венеция.
Этот Город. Венецианский треугольник, есть, где пропасть, есть, от чего потерять память и разум.
В нем воды больше, чем камня, эта вода стояча, она колышется и переливается маслянисто, как кровь или нефть - при свете дня и при свете ночи, и свалиться в нее, заглядевшись на башни, проще простого, она жадная и бездонная, эта зеленая вода. Камень здесь не держит ничего, камню не удержать эту воду, эта вода уже не безумия, а той стороны безумия, счастье которой так велико, что ослабляет, как рана - и так же смертельно. Острова отрезаны друг от друга морем, все улицы ведут вниз по ступеням в воду, а мосты ничего не соединяют, только больше запутывают тех, кто еще держится на ногах. Двери открыты в воду, окна открыты в воду, все тысячи тысяч ступеней этого города ведут в воду, она всегда стоит Городу у самого горла. В городе зияют сотни дыр, они осязаемы и зримы, провалиться в них - проще простого, еще проще, чем свалиться в канал. И единственное, что держит его - это сотни и сотни осиновых кольев, вбитых ему в зеленую влажную плоть. Они торчат над водой, к ним привязывают лодки, даже раскрашивают в яркие цвета и золотят - ну да, осиновый кол, очень толстый, подумаешь, велика важность, дело привычное.
Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Кафе на кривой узкой улочке, три столика, один занят.
- Привет. Ты кофе здесь пьешь?
- Ага. Присоединяйся. У меня вишневый табак.
- Отлично. А где это мы?
- Понятия не имею. Заодно и выясним. Садись, остывает.

4. Зеркало
Время: Утро перед выходом, когда зеркало в ванной слишком запотевшее, чтобы бриться там, и приходится идти в коридор.
Действующие лица: все мои и несколько чужих, зеркало.
Пока я бреюсь, оно рассказывает. Когда-то оно висело в маленькой фотостудии при парикмахерской, привыкло к болтовне мастеров, повисишь так день-два - хочешь или нет, а окажешься в курсе всех сплетен за несколько последних дней, а то и недель. В отличие от барменов, парикмахеры не умеют хранить тайны. Фотостудия и парикмахерская переехали в новое здание, и зеркало пошло по рукам.
- А потом меня купила тетка, ну, не тетка, а такая женщина, которой тридцати еще нет, а выглядит на все тридцать пять, ну вот, посмотри, вот такая.
- Ага. Убери, пожалуйста, я все-таки хочу побриться.
- Ну вот. Детей у нее не было, у нее даже кота не было, совсем одна жила. И крутилась она передо мной по часу в день, не меньше. Ну, думаю, дай сделаю приятное человеку. И взялось я ей подправлять отражение. Тут уберу, там подтяну. А то вставала каждый день с утра такая мрачная... Ты представляешь, она на работу ходить перестала. Сидит передо мной целыми часами, то так накрасится, то эдак. "Свет мой, зеркальце..." Я терпело, терпело, а потом как разозлилось. Ну все, думаю. И как-то с утра взяло и показало ей, какая она на самом деле, - а она ж месяц дома сидела, оплыла и отекла вся.
- Как ты цело-то осталось?
- Чудом, не иначе. Ты вот здесь пропустил, жена не похвалит. Да, вот тут. Ну и снесла она меня в комиссионку. И там во мне что-то совсем разладилось. Я всех стало отражать такими, какие они есть на самом деле. Понимаю, что не купит никто, стараюсь, тужусь - ничего не выходит. Прошла как-то мимо меня одна из продавщиц, а заведующая как раз оглянулась. Глянула, ахнула - да и уволила девицу за воровство систематическое, представляешь? Или вот еще как-то семейная пара пришла. Посмотрели в меня, потом друг на друга - да как закричат. Ты мне жизнь поломал, а ты мне рогов понаставила. Ужасно неприятно, если честно.
- А удачные лица тебе попадались?
- Конечно. Несколько детей. Бабушка одна, она постоянно за янтарем приходила. Да нет, и женщины были, и мужчины. Однажды одна девушка взялась волосы поправлять, загляделась, потом рассмеялась, сказала тихо: "А ведь и вправду справлюсь, наверное!" - и пошла, а у меня на донышке до вечера солнечный зайчик сидел... Ты как-то очень быстро седеешь, вот что я тебе скажу.
- Ничего, мне нравится. Седина в темных волосах - это красиво.
Я купил его случайно. Зашел в полутемную лавочку на Петроградской стороне, их там полно, таких лавочек, где на полках лежат тусклые сокровища прошлых лет: хрустальные вазы, синие лампы, фарфоровые статуэтки, морские раковины, чешский бисер, пожелтевшая бирюза. И внезапно в сумраке на меня шагнул тот я, который постоянно снится мне по ночам, с глазами цвета июньского неба.
Я не раздумывал ни секунды. Денег мне хватило ровно на зеркало и на доехать домой. Я привез его, повесил на стену, протер уксусом, утешил, как мог. С тех пор мы с ним болтаем по утрам. В дневном свете я не так похож на моего близнеца, но иногда, вечерами, я прохожу по коридору и вижу, как скользит в зеркале темный силуэт, и мы киваем друг другу через стекло, и на минуту нам становится легче жить на свете по разные стороны.

5. Доска для записей
На самом деле ее нет: доски, на которой можно было писать фломастерами или мелками, или лепить записки магнитиками. Давно пора купить, да все как-то не собраться. Но если бы она была, то выглядела бы примерно так:
Время: круглосуточно.
Действующие лица: Доска с мелком и магнитами, все обитатели квартиры.
"Я сегодня поздно, купи колы, кошек я кормила, целую, Тигр".
"Очинь мало! (Отпечатки трех кошачьих лап.) Между прочем мы слышели отакой породе - бигимотапатамы. Их кормят восимь рас вдень. Праверьти наши радасловные!"
"Фигу вам. Между прочим, у тех, кто подсматривает в монитор, пропадает аппетит, а еще их лупит по заднице хозяин. Стр". (Нарисована зверская рожа.)
"Я только что убежал. Кофе".
"...!" (Неразборчиво, зачеркнуто.)
"Ты не видел мой маникюрный набор? Да, и очки я где-то оставила. Купи мне, пожалуйста, физраствор, у меня кончается!"
"Все на комоде, физраствор куплю. Заберешь меня завтра из города? Звонила Анька, сказала, будет завтра вечером".
"Звонила Анька, завтра ее не будет. Конечно, заберу. Тигерь".
"Какая сволочь наблевала мне на рабочий стол? Никто ничего не получит до самого вечера". "Патамушьта этот ваш новый корм - дрянь. Так и скажыте прадавцам. Ищо миня ташнило под батарейей и под диваном. Лямбда."
"Господи, бедный котенок. Я вечером куплю ей консервов, заяц, заедь завтра на Петроградку за нормальным "иглпаком", а то мы с ее почками хлопот не оберемся, люблю, Тигерь".
"Мы уже два чиса читыре дня ничево ни ели!"
"Меня осталось три ложки. Сигареты просили передать, что их две штуки в пачке, с табаком связаться не могу. Кофе".
"Пройдусь по магазинам, заодно счета оплачу, не скучай, если придешь раньше. Анька-то приедет сегодня? Стр".
"Звонила Анька, заедет завтра. Купи ужин, ладно?"
"Тигр, рыжий, полосатый, на веревочке осатый!"
"Сам ты колбаса на веревочке оса, вот! Я с Анькой приеду, но поздно. Хорошо, что мосты еще не разводят. Подпись: Тигр, Прыгающий на хвосте".
"Девачка моя я тибя хачу".
"Кто это написал? Стр."
"Мда. Я думала, что ты. Подпись: Тигр Хихикающий".
"Я когда-нибудь выкину нафиг всех этих котов! Стр."
"Мы есть хатим!" (Три отпечатка кошачьих лап.)
"...!" (Неразборчиво, зачеркнуто, нарисована зверская рожа.)
"Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища с лишением прав! (с) Подпись: Тигр Хихикающий и Прыгающий на хвосте".



дела семейные

1.
Давай сделаем так.
Окна у нас заклеены, их мы не тронем, а под дверь положим одеяло, которое у нас вместо пледа. Свернем в жгут и положим, чтобы хорошо щель закрыло, чтобы не потянуло раньше времени. Во-от. Ты ешь, ешь, напоследок-то, у меня там вовсе какие-то копейки остались, вот я тебе с рынка на последние, творога-то с рынка, да со сметаной, милое дело, это тебе не магазин "диета" с тараканами и красной подсветкой в мясном отделе, которую если выключить, увидишь, что все зеленое уж неделю как. Можно было бы, конечно, и мяса нам с тобою купить - ах, какое мясо смотрело на меня на рынке! - но это было бы только тебе, потому что на кухню я не пойду, я не могу на кухню идти, я трушу, ничего никогда не боялась, все пережила, а на кухню сейчас идти трушу, там ведь эта, крашеная в бигудях, я на ее нос лоснящийся смотреть больше не могу, крыса она, крыса, царица Крысинда, сожравшая сало. Ее даже собственный ребенок боится, бледнеет и шарахается, я же видела. Раньше хоть ночью можно было готовить, но теперь там по ночам этот бледный мальчик сидит, с тараканами разговаривает. Они - шур-шур-шур по шкафам, а он им - такие дела, ребята. Позавчера выхожу - перед ним крыса сидит, здоровая такая, а он ее с руки кормит. Я чуть не закатилась, вот не поверишь, прям на месте, где стояла, там и развернулась и пошла по коридору, за стеночку придерживаясь.
Нет, не пойду на кухню. Больше никогда не пойду на кухню.
Да и зачем нам с тобой на кухню? Тебе плошка с творогом, мне плошка с творогом. Где-то у меня были остатки сахару... ага, вот они. Я себе посыплю, тебе не надо, нет? Ладно, не вороти носу-то, твоя полосатость, не буду портить твой творог. Ешь. Ешь, наедайся напоследок. Мы с тобой ровесницы, да на человечий счет тебе куда больше, чем мне, дуре беспутной. А в пятнадцать лет казалось - когда-а еще двадцать пять будет, я ж уже старухой стану! Старуха и есть. Старуха есть, Родионроманыча на нее нету, придется самой, такие дела, ребята.
Все. Деньги кончились, учеба кончилась, любовь прошла, завяли помидоры. Одна ты у меня все мои двадцать пять, ста-аренькая ты у меня уже, полосатый ты мой зверь, старенькая и больная, вон худая какая, одна кожа да кости, да и я не лучше. А у меня даже нет денег на то, чтобы тебя усыпить. Даже на смерть для нас с тобой нет у меня денег. Про ребенка... мы не будем про ребенка, правда? И про него тоже не будем, он до-обрый, он або-орт оплатил, да еще и проследил, чтобы на что другое не потратила, хоро-оший мой. Прав, да, кругом прав, куда такой рожать? Куда вообще такой? Некуда. Вот и не будем.
Наелась, да? Ну, давай устраиваться. Ты не бойся, мы с тобой сейчас сытые как давно не были, нас быстро в сон потянет. Мы под одеяло заберемся и заснем. Спички нынче дешево стоят, а у меня еще и полпачки димедрола от былой роскоши осталось. Ну вот, вот, окна закрыты, дверь заложена. Вату тлеющую мы сейчас подушкой накроем, знаешь, как дымить будет. Иди ко мне сюда.
Как же ты мурчишь, как трактор мурчишь, это творог в твоем пузе мурчит, ты спишь уже, а у меня под рукой и боком вибрирует твой мурчатель, и тепло, тепло, сонно и тепло... Паленым потянуло. А мы подоткнем одеяло. Тихо, тихо умрем.
Никто не придет.

2.
Вернись ко мне, я люблю тебя.
Вернись, вернись, я записки твои перечитываю, как отченаш, я скляночку храню из-под твоего лосьона, она еще пахнет, у меня полный ящик твоих зажигалок, у меня на дне жестянки еще есть немного твоего табаку, когда становится совсем плохо, я во все это зарываюсь лицом и реву, бабски реву, нехорошо, нехорошо. Вот, уже не реву, вот, вот.
Не говори мне про семью и детей, не надо мне про семью и детей, при чем здесь они, я же прошу вернуться тебя, я не хочу твоей семьи и твоих детей, мне твоего оттуда вообще ничего не надо, пусть оно будет где-нибудь, но не со мной, а со мной чтобы был ты, чтобы целовал в закрытые глаза, чтобы водил пальцем в выемке под скулой, чтобы заполнял каждую мою впадинку-складочку, чтобы заполнялся мной, чтобы я видела, как поднимается этот прилив в твоих глазах, чтобы светилась, чтобы спала у тебя на плече, чтобы варила тебе кофе утром и будила по часу, - ты сова, ты плохо встаешь, не за один раз.
Господи, да я все сама, все давно уже сама, тебе есть куда придти, тебе есть куда сесть, есть куда лечь, я давно уже сама, и все, как ты любишь, даже цветы эти твои странные не вянут у меня, научилась, сумела. Я приготовлю, как бог, я залюблю, как дьявол, я тебе денег дам на такси, если поздно придешь и рано уедешь, все сама, ничего не нужно, даже за сладким в магазин не ходи, за вином тем более, полный бар, никуда не сворачивай, иди, иди прямо, вот так, верх по лестнице, теперь домофон, теперь лифт, теперь дверь, прямо иди, нигде не задерживайся, я уже ванну налила и кофе поставила.
Ты же с каждым годом стареешь, а я - молодею, так уж в нашем возрасте заведено у мужчин и женщин, между нами теперь лет десять разницы, еще года два-три - будешь как Соломон с девственницей, представляешь, ладно, шучу, шучу, но смотри, какая я стала гладкая, сытая да бархатная, а ведь была кошка драная помоечная, ты помнишь? Ни стрижки, ни макияжа, ужас ведь, если подумать, ты помнишь, как взялся стирать с меня ту кошмарную лиловую помаду, а я отбрыкивались, визжала - ничего не умела, ни накраситься, ни стол накрыть, ужас просто, ходила в каких-то тряпках о пяти цветах, о десяти блесках, в туфлях каких-то немыслимых, ходила, смеялась, не боялась ничего на свете, ты сдирал с меня эти туфли и тряпки, ты валил меня на диван, шаткий, как гнилой зуб, ты смеялся, ты глаза целовал. Вернись, вернись, и я вернусь, девица неухоженная двадцатилетней давности, без денег, без квартиры, без карьеры, но рядом с тобой, уверенная - никому не отдаст, все сам съест, никого не подпустит, как за каменной стеной, как за письменным столом, и что-то пишет, пишет по ночам, рвет, заново пишет, ходит мрачнее тучи, я на цыпочках за дверью, дура, дура, надо было из-под рук выдирать и прятать, и читать днем, когда он на службе, и упиваться каждой строчкой, гений, гений, а я при нем, и навсегда, верни мне меня - дуру двадцатилетнюю, наглую, на тебя орущую, тебя куском и бездельем попрекающую, малолетку, у которой ты, женщину, которую ты, только ее и никого больше, и все мне - и строчки, и крик, и слезы в подол, вот эту меня верни, верни мне, которая при тебе твердо отныне и навсегда, верни-и-и...

3.
Что значит - ты ненадолго? Ты опять убегаешь? Послушай, сколько можно, я же не вижу тебя совсем. Да, жалуюсь, именно что жалуюсь, я понимаю, что работа, но, может, нафиг такую работу уже, а? Я знаю, что мне первому не понравится, но я же скучаю, ужасно скучаю, каждый день.
Это? Это ерунда, игрушка. Ну ничего себе - сначала ненадолго, а потом еще меня же из-за моей машины... Хочешь, я пущу тебя на мышь, а поиграем вместе? "За себя". Я знаю, что ты любишь "за себя". Ладно, тогда хотя бы поговори со мной. Ты понимаешь, мне как-то совсем некуда деть себя в последнее время, и вообще не хочется ничего, потому что такая осень в городе, каждый день золотой свет и звук, каждый день падают листья, я смотрю на березу за окном, желтое проступает в ней, как седина, только очень быстро, куда быстрее, чем у человека. И понимаешь, я... Что ты там бьешь по клавишам - вид сверху? Да так же неинтересно, я понимаю, что тебе так привычнее, ладно, ладно, табуляцией это делается. Свет себе включи, темнеет уже - да тише ты! Вон настольная лампа, изволь воспользоваться! Фу, черт, разве ж так можно.
Нет, с глазами все в порядке, с ушами хуже. Я в последнее время свет воспринимаю как звук, во всяком случае такой свет - сильный и внезапный, это как музыка. Осенью Питер весь становится как музыка, тяжелая музыка, не на каждый день. А глазами-то я только от цвета слепну, если что-нибудь совсем невозможное, как на рекламных щитах, ядовитое и голодное. Я вчера опять Призрачный мост видел, он любит в туман погулять. Может, мы бы все-таки как-нибудь сходили на набережную, а? А то ведь так вся осень пройдет, а мы ни разу и не пройдемся по мостам и островам, я уже слышать не могу о твоей работе... Я счастлив, что уже шестой уровень, но ты можешь все-таки со мной поговорить? Ну хотя бы пять минут просто поговорить со мной, а, Господи?

4.
Я хочу оставлять следы.
Маленькие, кошачьи: топ-топ-топ, сначала через лужу, потом по асфальту, потом на капоте припаркованного мерседеса. Он светится от воска, я по нему - топ-топ-топ, аккуратной цепочкой.
Воробьиные в снегу. Много-много. И кожуру от семечек. Мы тут были, мы тут ели. Чьи-то большие на мокром песке, и чтобы было видно, что играл с водой - прыг на волну, бегом от нее, не догнала, снова - прыг!
И следы ветра в траве - примятые стебли, рассыпанные семена одуванчиков, сбитый в ком тополиный пух.
И человеческие, тяжелые, глубоко вдавившиеся во влажную почву, в сыпучий гравий, чтобы было видно: нес на руках.